Лестница памяти. Она похожа на спиральный спуск в глубокий колодец. Чем глубже в память я погружаюсь, тем темнее. Первые пару витков еще хорошо освещены светом сегодняшнего дня, но чем глубже, тем больше усилий нужно, чтобы что-то рассмотреть.
Есть люди, которые большую часть жизни проводят в полумраке этой лестницы, выбирая себе площадку в относительном удалении от света сегодняшнего дня и прячась там, как в бомбоубежище. Света немного, но безопасно, знакомо и привычно, даже уютно. Те же лица, обстоятельства и уроки, находящиеся на той же знакомой до боли, застывшей стадии.
Есть другие, разгуливающие по краю этого колодца, преимущественно задрав голову вверх и усиленно вглядываясь во что-то за горизонтом. Совершенно очевидно, что они просто не видят или не хотят видеть то, что у них под ногами. Ирония для таких людей заключается не только в том, что они рискуют оступиться и свалиться вниз. Самое смешное состоит в том, что последняя площадка, которую они считают временным прибежищем, ступенькой дальнейшего восхождения, на самом деле является самой верхней. Всегда самой верхней. Лестница никогда не растет вверх. Только удлиняется вниз, в глубину. И верхняя площадка сегодняшнего дня – это и есть самое высшее достижение, которое есть у каждого из нас.
Я, пытаясь осознавать свою жизнь, надеюсь, что не принадлежу ни к одной их этих крайних групп. Хотя, безусловно, грешу и тем, и этим.
Сейчас я стою на верхней площадке настоящего и без особого энтузиазма смотрю вглубь. Честно говоря, мне совсем не хочется туда спускаться. Мало того, что это требует затраты определенных усилий, так еще и неизвестно, что я там могу увидеть. Добро бы что-то хорошее, но парадокс ситуации состоит в том, что за хорошим мне туда и не нужно. Я чувствую, что верхняя площадка сегодняшнего дня иногда покачивается, теряя свою устойчивость у меня под ногами, а из глубины доносятся подозрительные скрипы и даже иногда грохот. У меня просто нет другого выхода. Если я СЕГОДНЯ хочу чувствовать себя уверенно в том, что делаю и как живу, мне необходимо спуститься в эту холодную глубину и выяснить, что же там скрипит и шатается и хорошо поработать над этими старыми опорами, возможно, заменив их чем-то более прочным и устойчивым. Кстати, там совсем не обязательно может быть темно и холодно. В прошлый свой поход я наткнулся внизу на собственный костер и это было даже слишком тепло. Никогда не знаешь точно, в какую яму можно провалиться.
Но сегодня я не пойду наугад. Я примерно знаю, где мое настоящее испытывает неуверенность и с кем мне нужно встретиться там, в темноте. Я беру с собой огонь намерения для того, чтобы лучше рассмотреть то, что мне предстоит увидеть, и верного друга и помощника Наблюдателя – собственное осознание. Без такого разделения все это предприятие совершенно бесполезно. Мне нельзя просто бессознательно погружаться в чувства. Какая-то часть меня обязательно должна остаться в стороне, чтобы повлиять на процесс, пересмотрев его так, чтобы это изменило в нужном мне направлении и укрепило мое настоящее.
Все ниже и ниже. Мимо разных мест и обстоятельств. Когда-нибудь придет время и для них, если я почувствую, что они мне мешают. Но сейчас свет моего намерения ведет меня в конкретное место и к конкретным людям. Ну вот и оно. Все. Наблюдатель с факелом остается светить мне с лестницы для того, чтобы вовремя вытащить меня отсюда, а я ныряю в темную глубину прошлых чувств и ощущений. С Богом!
"Он лежал на полу, и на лицо ему падал длинный луч света из окна. Он помнил, что добрался сюда и рухнул на каменный пол лицом вниз. Несмотря на полуобморочное состояние, это было очень неприятно и как-то уж совсем плохо. Сделав еще одно усилие, он перевернулся на спину и провалился в темноту.
Это было вчера. А может и не вчера. Может раньше. Когда он начал ползти со двора сюда, в церковь, был закат. А сейчас снова, судя по солнцу, бьющему в высокое окно, яркий день. Только уже неизвестно какой. Хотя это уже не имело значения. Слишком многое уже не имело значения. Пол был очень холодный, неровный и твердый, и лежал он неудобно и как-то неловко. Единственным теплым местом было лицо, куда падал солнечный свет, но и это тоже уже не имело значения, так как тела он почти не чувствовал. Хотя, с другой стороны, это было хорошо, потому что вместе с чувствительностью ушли боль и слабость. Все то, что так раздражало его в последнее время. Кстати, как долго это уже длится? Наверное, с неделю. Это зависит от того, сколько он вот так уже лежит.
Луч солнца вернул его из темноты, и отдохнувшее тело подсобрало остаток сил, но их хватило только на пробуждение и на воспоминания. Да, это было примерно с неделю назад, когда долго тлевшие разногласия о том, что делать дальше, вылились наружу в раздраженный, нервный спор и противостояние. Он помнил это. Помнил, как настаивал на том, чтобы оставаться и защищать это место до конца. Он кричал, что это место завоевано для Него и принадлежит Ему, и мы не вправе так бросать это. Но так, видимо, думало очень немного его товарищей. Честно говоря, открыто за это выступал он один. Большинство просто хотело жить и никакие отвлеченные идеи их не волновали. Так, во всяком случае, он воспринял это тогда. В этом и была его ошибка. Нет, это была не ошибка. Это был Грех! Он возомнил себя всезнающим, способным решать за всех и за все, что для них лучше, и, главное, что лучше для Него. Это его гордыня вызвала такую бурю чувств и заставила его считать поведение отряда предательством, заставила его забыть смирение, приличествующее сану, безобразно и глупо обвинять, кричать и, в конце концов, даже схватиться за оружие, что было уже совершенно недостойно и глупо. Но он уже не помнил себя и только ответный удар остановил его.
Когда он пришел в себя, рядом никого не было. Кто-то из его бывших товарищей перетащил его на лежанку. Кровь из раненой ноги еще сочилась. Сколько он ее потерял? Наверное, много. В голове что-то звенело, и не было сил практически ни на что. Солдаты, проходившие мимо него, не смотрели в его сторону. Им было не до него. Отряд собирался. Он чувствовал, что уже находится за пределами этой деловитой общности. Он сам вывел себя из нее и вот теперь, она отринула его. После недавнего эмоционального взрыва, после всей этой обиды, гнева, даже ярости, он чувствовал внутри звенящую, зябкую пустоту. Сил тоже собираться не было, да в этом, видимо, и не было нужды. Никто никуда его не звал, и звать, похоже, не собирался. И хотя он не мог поверить, что они вот так просто бросят его здесь, что-то внутри говорило ему, что именно такое решение и было молчаливо принято, и так именно оно и будет.
При мысли об этом, обида и гнев снова начинали подниматься в нем, но сил на это уже не было. Топливо эмоций кончилось, сменившись способностью трезво анализировать себя и свое поведение. Постепенно внешняя суета отступила, куда-то исчезла из поля внимания, и все мысли сосредоточились на недавнем споре, его чувствах в связи с ним и, вообще всей его прошедшей жизни и духовном пути, приведшем его сюда. Он вспомнил все годы своего служения. Все это воспитание в себе смирения и терпимости, перемежающееся приступами самомнения, гордыни, гнева, непримиримости и нетерпимости. И внезапно понял, что никогда не был, по-настоящему терпим. И что, более того, в этом нет ничего постыдного. Наоборот, смешно и греховно считать себя безгрешным и непогрешимым ангелом во плоти, если даже Он был иногда подвержен приступам гнева. Поняв это, он вдруг как-то легко простил себя за все, что раньше в себе ненавидел и пытался вытравить, простил своих бывших уже товарищей за их отношение к нему и за то, что он считал предательством всего самого дорогого. Больше того, он только сейчас почувствовал их по-настоящему своими товарищами, и это вдруг возродило в нем надежду.
То ли эта надежда, то ли отсутствие движения вокруг и непривычная тишина пробудили его от полузабытья, в которое он периодически впадал в продолжение всего этого времени, не прекращая ни на минуту говорить и спорить с самим собой.
Вокруг никого не было. Валялись какие-то вещи, и стояла тишина. Только какие-то звуки, казалось, доносились со двора. Он с трудом сполз с лежанки и попытался встать. Ничего из этого не вышло. Правой ноги он не чувствовал. Она была холодной, распухла, и смотреть на нее не хотелось. Кое-как, опираясь на собственный меч, как на костыль, он выполз по коридору во двор, волоча ногу за собой, как деревяшку, только для того, чтобы увидеть, что двор уже пуст и хвост колоны уже далеко, в проеме открытых настежь ворот. Надежда, обычная, никогда не умирающая человеческая надежда, умерла в нем, и он упал в пыль рядом с порогом, но сознание не потерял. Что-то окончательно оборвалось, но, одновременно, и освободилось в нем. Он понял, что еще не добрался до нужного ему места. Опираясь на меч, он из последних сил пополз в то место, которое лучше всего знал и больше всего любил – в храм. На встречу с ТЕМ, КОГО БОЛЬШЕ ВСЕГО ЛЮБИЛ.
И вот теперь он лежал на спине, на каменном полу храма, не ощущая ничего, кроме луча света из окна на лице и беседуя с Ним, рассказывая Ему все, что пережил и понял за свою жизнь и, особенно, за последние несколько дней. Мир, уходивший от него в эту последнюю неделю, постепенно перестал существовать для него совсем, и осталась только эта беседа и его мысли. А потом ушло и это. И остался только СВЕТ".
СВЕТ – вот ключевое слово. Факел на лестнице. Мне больше нечего здесь делать. Я выполнил то, за чем пришел. Пережил все снова, но на этот раз приняв и простив непринятое и не прощенное тогда. И главное, простив и приняв СЕБЯ таким, каким был. Вот что скрипело и грохотало в этом месте моей лестницы. Скорее наверх! К Солнцу, нормальному свету и свежему воздуху сегодняшнего дня. Факел намерения не может гореть вечно, а я хочу почувствовать результаты своей работы СЕГОДНЯ, а не застревать здесь, в темноте.
Ну вот я и здесь. Насколько здесь лучше, чем внизу! И верхняя площадка моя ощущается более устойчивой и уверенной. По крайней мере, в этом месте. Мне кажется, что я слышал где-то скрип, еще когда летел сюда, наверх. Нельзя оставлять этого так. Нужно будет пройтись по всей площадке, выяснить, хотя бы приблизительно, что это и где, и готовиться к новому спуску.
16.07.2011
Ян Лысаков |
