Треть площади отделяет низенький каменный забор с остатками такой же низкой железной, когда-то крашеной решетки. Он образует то, что можно считать церковным двором, хотя, в принципе, этот кусок площади ничем от остального пространства не отличается. Разве что следов колес на нем нет. В дальнем конце двора чуть выделяется в предрассветном сумраке церковь. Когда-то бело-глубая, но уже давно не крашеная, она постепенно становится все более серой, все больше сливаясь с серым небом, и, кажется, в последнее время, все больше растворяясь в нем.

К церкви пристроена невысокая колокольня, которая, однако, заметно выше всех  слободских домов. У самого входа в колокольню, рядом с лестницей, ведущей наверх, в  маленькой каморке лежит человек.  В каморке тоже темно и холодно, хотя все же теплее, чем на улице, но темнота здесь гуще, потому что окна нет, и свет извне может проникнуть только через дверь, выходящую на лестницу колокольни. Человек не спит. Просто лежит, глядя перед собой в темноту. Он вообще мало спит, пребывая и во время бодрствования в странном состоянии погруженности в себя и мало уделяя внимание окружающему его миру. Поэтому он, кажется, совершенно не замечает ни крайней убогости своего жилища, ни холода, ни темноты. Он видит и слышит что-то, настолько важное внутри, что внешнее не часто соприкасается с ним.

Единственное существенное для него время взаимодействия с внешним миром - это время церковной службы. Вернее даже не сама служба, а короткий промежуток времени, заполненный, наверное, одному ему понятной и слышимой во всей полноте музыкой колокольного звона. Он – звонарь. Это его призвание. Он именно так для себя это и определяет. По крайней мере, в последние 10-15 лет. Он призван «призывать», теребить, будить людей ото сна. Напоминать им о необходимости идти к Богу. Придут они в церковь, на службу или не придут, его уже не сильно заботит. Ему важно послать им этот призыв, это напоминание. И именно для этого звучит у него внутри божественная музыка колоколов, которую он постоянно слушает, несколько раз в день, выпуская наружу ее для всех остальных.

Он довольно долго ходил по разным местам, пытаясь высказать людям то, что чувствует, но люди просто не понимали его достаточно несвязные обращения, считая блаженным. Наверное, из-за того, что то, что звучало у него внутри, словами вообще было выразить очень сложно. И только, забредя сюда около 10 лет назад и услышав как-то колокола на местной церкви, он уже просто не смог отсюда уйти, прилепившись к этой колокольне, а через год, после смерти старого звонаря, сделался сам звонарем. Получилось это как-то само собой. Он и так уже год жил здесь, стараясь использовать малейшую возможность для того, чтобы оказаться на колокольне. Так что когда умер старый звонарь, местный поп просто молчаливо узаконил сложившееся положение. Тем более, что ему больше ничего и не нужно было от жизни, кроме возможности звонить и некоторого количества еды.

Колокола свои он любил самозабвенно. Каждый из них обладал собственным голосом и вносил собственный вклад в общую гармонию. Но особенно он любил самый большой, которого он про себя называл «Глас Божий». К нему он испытывал огромное уважение. Звук его, низкий и глубокий, вызывал дрожь и отклик во всем его теле, настраивая его на все остальное, задавая ему направление, и он сливался с ним, расширяясь над землей и уносясь вверх, к небу.  И все его хозяйство начинало представляться ему Небесным Воинством с «Гласом Божьим» во главе, окруженным сонмом ангелов и архангелов в виде колоколов поменьше и совсем маленьких. Он нечасто использовал «Глас Божий», но каждый его удар создавал основу, которой вторили все остальные, расцвечивая это Слово, и повторяя его каждый на свой лад и в силу своих возможностей.

Местные жители считали его блаженным, принося ему еду и иногда ношенные вещи. Когда-то говорили, что где-то на юге у него раньше была семья, и именно что-то, связанное с этим сделало его таким, какой он есть. Но эти разговоры шли только в самом начале. Постепенно они сами утихли, и он стал частью привычного пейзажа. Да он и не замечал этих разговоров, практически не общаясь ни с кем, кроме тех, кто приносил ему поесть и «батюшки». Он вообще мало что замечал, кроме своих колоколов, почти пропустив мировую войну, от которой это место было слишком далеко, и совсем не заметив революцию, радикально изменившую жизнь где-то в столицах, а сюда добиравшуюся пешком вот уже скоро восемь лет.

Правда и здесь жизнь уже была совсем другая. Все меньше народу призывали к Богу его колокола. Все большему количеству жителей они начинали мешать, напоминая о том, от чего они хотели бы отвернуться, искренне и не очень посвятив себя служению иному идеалу. Однажды к нему даже пришел парень, видимо посчитавший его «пролетарием» и пытавшийся убедить его и показать преимущества «новой веры» и «новой жизни». Но не найдя никакого понимания, оставил его пока в покое. Но «новая жизнь» по самой своей сути никого и никогда не могла оставить в покое, постепенно выдавливая все, что ей не соответствовало. Тем более, если это «старое» постоянно напоминало о себе, не давая спать, или обладало тем, чем «новое» было бы совсем не против завладеть. Вроде колоколов, которые можно перелить на что-то общественно полезное, или собственно колокольни, которая может служить замечательной пожарной каланчой, что уже гораздо лучше бы вписалось в «новый быт».

Приближалось время утренней службы. Ему не нужны были часы, чтобы знать это. За это время он уже безошибочно знал это по своим внутренним ощущениям. Из щели неплотно прикрытой двери начал пробиваться серый свет. Скинув с себя то странное, чем он был укрыт и, выпив воды из ведра, он начал медленно подниматься вверх на колокольню. Ему не нужно для этого было выходить на улицу, поэтому он не видел, что сегодня к церкви направляется гораздо больше людей, чем обычно, особенно на утреннюю службу. Люди эти перекрыли вход в церковь всем остальным, и, вытащив на улицу полусонного попа, зачитали ему какую-то бумажку. После этого они направились в колокольню. Он услышал шаги на лестнице только когда, со всем должным уважением, приблизился к «Гласу Божию», взявшись за веревку и приготовившись к первому удару. В этот момент деревянный люк в полу открылся, и помещение ввалились люди, громко что-то говорящие, решительно настроенные и вооруженные топорами. От неожиданности и ужаса он лишился дара своей и так небогатой речи, а они просто оттолкнули его к стене, чтобы не мешал, и стали деловито рубить веревки и крепления, на которых висели колокола, начиная с тех, что поменьше и полегче.

Он стоял, прилепившись к стене с широко раскрытыми глазами, и когда первый, самый маленький колокол, ударившись о мерзлую землю, со странно стеклянным хрустом раскололся, ему показалось, что мимо окна колокольни промелькнул, направляясь в небо, маленький ангел. А может это был просто замешкавшийся голубь, целую стаю которых он всегда распугивал, поднявшись наверх. Но какое это имело значение. С каждым новым разбившимся колоколом он видел нового ангела, устремлявшегося в небо. Это приводило его в восторг и отчаяние. Поднимавшиеся к небу ангелы пели каждый своим голосом, как еще совсем недавно пел каждый колокол, и это было невыразимо прекрасно. Но, с другой стороны, они уносились в небо, оставляя его здесь на земле, без себя и без своих звуков, а это было неправильно и ввергало его в темноту. С каждым улетевшим ангелом мир что-то терял, становясь все беднее и беднее, все более пустым.

Разгоряченные работой люди и прежде не особенно замечавшие его, сейчас и вовсе о нем забыли, и добрались, наконец, до самого большого колокола, до «Гласа Божия». Он был самый большой и тяжелый и закреплен был прочно. Навалившись на него, они, в конечном итоге, подрубили его крепления и начали весело и споро раскачивать, чтобы вытолкнуть в окно. И на последнем «качке», когда большой колокол уже начал вываливаться, выламывая из стены собственные крепления и разрушая проем окна, к нему от стены метнулась тень. Никто из людей, находившихся там, не успел ничего понять. О существовании звонаря просто забыли. Но он был там. И он просто не мог оставаться там в одиночестве, оставленный всеми своими ангелами. И, охватив руками падающий «Глас Божий», он вместе с  ним, последним, молча полетел с Небес на Землю. И низкий, басовый звук разбившегося большого колокола поглотил, впитал в себя и унес к небу и его беззвучный крик.